Слуги её величества

Целый месяц шёл сильный дождь, падая на лагерь из тридцати тысяч людей, многих тысяч верблюдов, слонов, лошадей, быков и мулов, собранных в Раваль Пинди для смотра вице-короля Индии. Он принимал эмира Афганистана, дикого властителя очень дикой страны. Эмир, в качестве почётной стражи, привёл с собой восемьсот людей и лошадей, никогда не видавших ни лагеря, ни локомотива – диких людей и диких лошадей, взятых откуда-то из центральной Азии. Каждую ночь несколько этих неукротимых коней непременно разрывали свои путы и принимались носиться взад и вперёд по тёмному лагерю, полному липкой грязи; иногда вырывались и верблюды, бегали, спотыкались, падали, наталкиваясь на верёвки палаток, и вы можете себе представить, как это бывало приятно для людей, желавших попытаться заснуть! Моя палатка стояла далеко от привязей верблюдов, но раз ночью какой-то человек просунул голову в моё холщовое жилище и закричал:

– Выходите скорее! Они бегут сюда! Моя палатка погибла.

Я знал, кого он называл «они», а потому надел сапоги, непромокаемый плащ и выбежал в мокрую грязь. Маленькая Виксон, моя собачка фокстерьер, выскочила с другой стороны. Поднялись рёв, ворчанье, шлёпанье; я увидел, как моя палатка повисла, когда сломался её основной шест, и скоро принялась танцевать, точно сумасшедшее привидение. Под неё попал верблюд; и я, промокший и рассерженный, невольно всё же расхохотался; потом побежал, не зная сколько верблюдов сорвалось с привязи. Пробивая себе дорогу в липкой грязи, я очутился вне лагеря.

Вот мои ноги задели за лафет пушки, и я понял, что попал к линии артиллерии, там, куда на ночь ставили орудия. Не желая больше в темноте месить грязь под моросящим дождём, я накинул мой дождевик на дуло одной из пушек и с помощью двух-трёх найденных мной веток, устроил себе своеобразный вигвам, лёг вдоль орудия и мысленно спросил себя, где моя Виксон и куда судьба занесла самого меня.

Как раз в ту минуту, когда я уже засыпал, послышалось звяканье сбруи, фырканье и мимо меня прошёл мул, встряхивая мокрыми ушами. Он принадлежал к батарее горных орудий; я узнал это по скрипу ремней, звону колец, цепей и тому подобных предметов на его вьючном седле. Горные орудия – маленькие, опрятные пушки, которые состоят из двух частей; когда приходит время пустить их в дело, эти две половины скрепляют вместе. Их берут на вершины гор, повсюду, где мул находит дорогу, и они очень полезны для боёв в гористых местностях.

Позади мула шёл верблюд; его большие мягкие ноги чмокали по грязи и скользили; его шея изгибалась взад и вперёд, точно у бродящей курицы. К счастью, я достаточно хорошо знаю язык животных (конечно, не наречие диких зверей, а язык домашних животных, получив это знание от туземцев) и мог понять, о чём они говорили.

Конечно, это был тот верблюд, который попал в мою палатку, так как он крикнул мулу:

– Что мне делать? Куда идти? Я бился с чем-то белым, развевающимся, и эта вещь схватила палку и ударила меня по шее. – Он говорил о сломанном шесте, и мне было очень приятно узнать, что кол его ударил. – Убежим мы?

– А, так это ты, – сказал мул, – ты и твои друзья встревожили весь лагерь? Прекрасно! Завтра утром вас за это побьют, а теперь и я могу дать тебе кое-что в задаток.

Я услышал звон сбруи, мул осадил, и верблюд получил два удара под рёбра и зазвенел, как барабан.

– Другой раз, – продолжал мул, – ты не кинешься ночью через батарею мулов с криком: «Воры и пожар». Садись и не верти глупой шеей.

Верблюд сложился вдвое, по-верблюжьи, как двухфутовая линейка и, повизгивая, сел. В темноте послышался мерный топот копыт, и рослая полковая лошадь подскакала к нам таким спокойным галопом, точно гарцевала во время парада; она перепрыгнула через конец лафета и остановилась рядом с мулом.

– Это позорно, – сказал крупный конь, выпуская воздух через ноздри. – Эти верблюды опять прорвались через наши ряды; третий раз на одной неделе! Как может остаться лошадь здоровой, если ей не дают спать? Кто здесь?

– Я – мул для переноски казённой части пушки номер два, из первой батареи горных орудий, – ответил мул, – и со мной один из твоих друзей. Он разбудил и меня тоже. А ты кто?

– Номер пятнадцатый отряда Б; девятый уланский полк, лошадь Дика Кенлиффа. Пожалуйста, посторонись.

– О, прошу извинения, – ответил мул. – Так темно, что видишь плохо. Ну, не надоедливы ли эти верблюды? Я ушёл от моих товарищей, чтобы получить минуту спокойствия и тишины.

– Господа мои, – скромно сказал верблюд, – нам снились дурные сны, и мы очень испугались. Я только грузовой верблюд 39-го Туземного пехотного полка, и я не так храбр, как вы, мои господа.

– Так почему же вы не остаётесь на ваших местах и не носите грузов для 39-го Туземного пехотного полка, вместо того чтобы бегать по всему лагерю? – сказал мул.

– Это были такие дурные сны, – повторил верблюд. – Я извиняюсь. Слушайте! Что это? Не броситься ли бежать?

– Сиди, – сказал мул, – не то твои длинные ноги застрянут между пушками. – Он насторожил одно ухо и прислушался. – Волы, – продолжал он; – орудийные волы. Даю слово, ты и твои друзья разбудили весь лагерь. Приходится долго толкать орудийного вола, чтобы поднять его на ноги.

Я услышал, что по земле волочится цепь, и к группе подошла пара сомкнутых одним ярмом крупных, мрачных, белых волов, которые тянут тяжёлые осадные орудия, когда слоны отказываются подойти ближе к линии огня; почти наступая на эту цепь, двигался другой артиллерийский мул, который диким голосом звал Билли.

– Это один из наших рекрутов, – заметил старый мул полковой лошади. – Он зовёт меня. Я здесь, юноша, перестань кричать; до сих пор темнота никогда никому не вредила.

Орудийные волы легли рядом и стали пережёвывать жвачку, а молодой мул совсем прижался к Билли.

– К нам, – сказал он, – ворвались страшные, ужасные существа, Билли. Когда мы спали, они подбежали к нашим привязям. Как ты думаешь, они убьют нас?

– Мне очень хочется порядком проучить тебя, – сказал Билли. – Только подумать! Мул, получивший такое воспитание, как ты, позорит батарею в присутствии благородного коня.

– Тише, тише, – сказала полковая лошадь. – Вспомни, вначале все таковы. В первый раз, когда я увидела человека (это случилось в Австралии, и мне тогда только что минуло три года), я бежала половину дня, а явись в то время передо мной верблюд, я и до сих пор не остановилась бы.

Почти все лошади для английской кавалерии привозятся из Австралии, и их объезжают сами солдаты.

– Правда, – сказал Билли. – Перестань же дрожать, юный мул. Когда в первый раз на меня надели сбрую со всеми этими цепями, я, стоя на передних ногах, лягался и сбросил с себя решительно всё. В то время я ещё не научился лягаться как следует, но батарея сказала, что никто никогда не видывал ничего подобного.

– Но теперь ведь не звенела сбруя, – возразил молодой мул. – Ты знаешь, Билли, что на такие вещи я уже не обращаю больше внимания. К нам прибежали чудища, вроде деревьев, и, покачиваясь, помчались вдоль наших рядов; моя привязь лопнула, я не нашёл моего кучера, не нашёл и тебя, Билли, а потому убежал с… вот с этими джентльменами.

– Гм, – протянул Билли. – Как только я узнал, что верблюды сорвались, я спокойно ушёл. Скажу одно: когда мул из батареи разборных пушек называет артиллерийских волов джентльменами, это значит, что он сильно потрясён. Кто вы?

Орудийные волы перекинули свои жвачки из стороны в сторону и в один голос ответили:

– Седьмая пара первой пушки из батареи крупных орудий. Прибежали верблюды; в это время мы спали, но они начали наступать на нас, и мы поднялись и ушли. Лучше спокойно лежать в грязи, чем испытывать беспокойство на хорошей подстилке. Мы уверяли вашего друга, что бояться нечего, но этот мудрец держался другого мнения. Уа!

Они продолжали жевать.

– Вот что значит трусить, – сказал Билли, – над испугавшимся насмехаются орудийные волы. Я надеюсь, тебе это нравится, юный друг мой?

Зубы молодого мула скрипнули, и я услышал, как он пробормотал что-то о невозможности бояться каких-то глупых волов, волы же стукнулись друг о друга рогами и продолжали жевать жвачку.

– Не злись. Сердиться после испуга худший род трусости, – заметила полковая лошадь. – Каждого, я думаю, можно извинить за то, что он ночью испугался, увидав что-то непонятное для себя. Мы, четыреста пятьдесят лошадей, иногда волновались только потому, что вновь приведённый конёк рассказывал нам о змеях Австралии и, в конце концов, начинали до смерти бояться свободных концов наших арканов.

– Всё это прекрасно в лагере, – заметил Билли. – Простояв на месте дня два, я сам не отказываюсь сорваться и мчаться вместе с другими; просто, ради удовольствия, но как поступаешь ты во время действительной службы?

– Ну, это совсем другого рода новые подковы, – ответила конской поговоркой полковая лошадь. – Тогда на моей спине сидит Дик Кенлифф, сжимает меня коленями, и мне остаётся только наблюдать, куда я ставлю копыта, держать под собой задние ноги и «понимать» повод.

– Что значит «понимать» повод? – спросил молодой мул.

– Клянусь камедными деревьями! – фыркнула полковая лошадь. – Неужели ты хочешь сказать, что тебя не научили этому? Можно ли что-нибудь делать, не умея поворачиваться, едва повод касается твоей шеи? Ведь от этого зависит жизнь или смерть твоего человека и, следовательно, твоя жизнь или смерть. Поджимай задние ноги, едва почувствовал повод на шее. Если нет места повернуться, необходимо немного осадить и сделать поворот на задних ногах. Вот это значит «понимать повод».

– Нас этому не учат, – натянутым тоном заметил Билли. – Мы научаемся повиноваться человеку, который двигается впереди, останавливаться, когда он скажет и, по его слову, двигаться вперёд. Я полагаю, что дело сводится к одному и тому же. Скажи же, чего, в сущности, ты достигаешь, благодаря всем этим прекрасным фокусам, поворотам, осаживанию?

– Зависит от обстоятельств, – ответила полковая лошадь. – Обыкновенно, мне приходится вступать в толпу поющих волосатых людей с ножами, с длинными блестящими ножами, которые хуже ножей повара, и стараться, чтобы сапог Дика легко касался сапога его соседа. Я вижу копьё Дика справа от моего правого глаза и понимаю, что мне не грозит опасность. О, мне не хотелось бы очутиться на месте человека или лошади, находящихся против нас с Диком, когда мы скачем во весь дух.

– А разве эти ножи не ранят? – спросил молодой мул.

– Ну, однажды меня резанули по груди, но не по вине Дика.

– Стал бы я заботиться, кто виноват, раз мне больно, – заметил молодой мул.

– Приходится об этом думать, – возразила полковая лошадь. – Если ты не будешь доверять своему человеку, лучше сразу беги. Так и поступают некоторые из наших, и я не виню их. Как я и говорила, меня ранили не по вине Дика. Он лежал на земле, я шагнула, чтобы не наступить на него, и он ударил меня. Когда в следующий раз мне придётся переступить лежащего человека, я наступлю на него ногой, наступлю сильно.

– Гм, – сказал Билли, – всё это мне кажется довольно глупо. Ножи всегда вещь скверная. Лучше подниматься на гору с хорошо пригнанным седлом, цепляться за камни всеми четырьмя ногами, карабкаться и извиваться, пока не очутишься на несколько сотен футов выше всех остальных и не остановишься на площадке, где места хватает только для твоих четырёх копыт. Тогда стоишь неподвижно и спокойно – никогда не проси человека придержать твою голову, юноша – стоишь и ждёшь, чтобы части пушек скрепили, а потом смотришь, как маленькие круглые снаряды падают на вершины деревьев там, далеко внизу.

– А ты никогда не спотыкаешься? – спросила полковая лошадь.

– Говорят, что когда мул спотыкается, можно расщепить куриное ухо, – сказал Билли. – Может быть, плохо надетое седло иногда способно пошатнуть мула, но это случается крайне редко. Хотелось бы мне показать вам всем наше дело. Оно прекрасно. Сознаюсь, понадобилось три года, чтобы я узнал, чего хотят от нас люди. Всё искусство заключается в том, чтобы мы никогда не виднелись на горизонте, так как, в противном случае, нас могут осыпать выстрелами. Помни это, юноша. Старайся всегда, по возможности, скрываться, даже, если для этого тебе придётся сделать крюк в целую милю. Когда дело доходит до подъёма на горы, я веду за собой батарею.

– Знать, что в тебя стреляют, не имея возможности броситься в толпу стреляющих, – задумчиво сказала полковая лошадь. – Я не могла бы этого вынести! Мне непременно захотелось бы напасть на них вместе с Диком.

– О, нет, нет, ты не могла бы сделать этого; знаешь, когда орудия занимают позицию, нападают только пушки. Это научный и правильный метод; а ножи… Фу!

Некоторое время грузовой верблюд вертел своей головой, желая вставить слово, потом я услышал, как он, прочистив горло, нервно заметил:

– Я… я… я тоже немного сражался, но не так, как вы, взбираясь на горы или бросаясь на неприятеля.

– Конечно, раз ты упоминаешь об этом, – бросил ему Билли. – Замечу, что ты, по-видимому, не создан для подъёмов на горы или долгого бега. Ну, скажи, как же было дело, скажи, старый Сенной Тюк?

– Бились, как следует, – ответил верблюд. – Все мы сели…

– Ах, мой круп и лопатки! – про себя произнесла полковая лошадь, и вслух прибавила: – Ты говоришь «сели»?

– Да, сели, все сто верблюдов сели, – продолжал он, – и образовали большой квадрат; люди нагромоздили наши вьюки и сёдла внутри этого квадрата и принялись стрелять поверх наших спин во все четыре стороны.

– А что это были за люди? – спросила полковая лошадь. – В кавалерийской школе нас учат ложиться и не мешать нашим хозяевам стрелять через нас; но я позволила бы сделать это только одному Дику Кенлиффу. Это щекочет меня подле подпруги; кроме того, когда моя голова лежит на земле, я ничего не вижу.

– Не всё ли равно, кто стреляет через тебя? – спросил верблюд. – Ведь тогда поблизости много других людей, много других верблюдов, и поднимается громадное количество клубов дыма. Тогда я нисколько не боюсь. Я сижу тихо и жду.

– А между тем, – заметил Билли, – когда тебе снятся дурные сны, ты пугаешься и тревожишь лагерь. Ну, ну! Раньше, чем я лягу, не говорю уж сяду, и позволю человеку стрелять через себя, мои копыта поговорят с его головой. Слышали ли вы что-нибудь ужаснее этого?

Наступило продолжительное молчание. Наконец один из орудийных волов поднял свою огромную голову и сказал:

– Да, очень глупо. Существует только один хороший способ борьбы.

– Продолжай, – заметил Билли. – И, пожалуйста, не щади меня. Предполагаю, что вы, волы, сражаетесь, стоя на ваших хвостах?

– Существует только один способ войны, – сказали сразу оба вола. (Они, вероятно, были близнецы.) – Вот какой. Едва протрубит Двухвостка (лагерное прозвище слонов), запрягают двадцать пар волов в одно большое орудие…

– А зачем трубит Двухвостка? – спросил молодой мул.

– С целью показать, что он не хочет подходить к дыму. Двухвостка – трус. Мы все вместе тащим огромное орудие. – Хейа! Хуллах! Хейах! Хуллах! Мы не карабкаемся, как кошки, и не бежим, как телята. Мы идём по гладкой долине, все двадцать пар, пока нас не разомкнут, а тогда начинаем пастись. Крупные пушки через низменность говорят с каким-нибудь городом, окружённым глиняными стенами; куски стен падают, пыль взвивается так высоко, точно домой идёт множество скота.

– О, и вы в это время пасётесь? – спросил молодой мул.

– И в это время, и в другое. Есть всегда приятно. Мы едим, пока на нас снова не наложат ярмо и мы не повезём пушку обратно к тому месту, где её ждёт Двухвостка. Иногда в городе тоже оказываются большие орудия; они нам отвечают и кое-кто из нас бывает убит; для оставшихся оказывается больше травы. Это судьба – только судьба. Тем не менее Двухвостка – великий трус. Вот настоящий способ сражаться. Мы братья и пришли из Гапура. Наш отец был священный бык Шивы. Мы кончили говорить.

– Надо сознаться, что я многое узнала в эту ночь, – заметила полковая лошадь. – Скажите, джентльмены разборных пушек, чувствуете ли вы наклонность щипать траву, когда в вас стреляют из крупных орудий, а позади вас шагает Двухвостка?

– Мы так же мало склонны есть в это время, как садиться, позволять людям стрелять через нас или кидаться в толпу солдат, вооружённых ножами. Я никогда не слыхивал ничего подобного. Горная площадка, хорошо уравновешенный груз, погонщик, который, я знаю, позволит мне выбирать дорогу – и я к вашим услугам; но всё остальное – нет! – сказал Билли.

– Понятно, – протянула полковая лошадь, – не все устроены одинаковым образом, и я вполне ясно вижу, что, благодаря вашему происхождению с отцовской стороны, вы не в силах понимать многое.

– Прошу не касаться моего рода с отцовской стороны, – сердито возразил Билли; (ни один мул не любит напоминания о том, что его отцом был осёл). – Мой отец был джентльмен с Юга, и он мог сбить с ног, искусать и разорвать ногами в клочья любую лошадь, попавшуюся на его пути. Помни ты, большой коричневый Брембай!

Брембай значит дикая невоспитанная лошадь. Представьте себе чувство скакуна, которого ломовая лошадь назовёт «клячей», и вы поймёте, что испытал австралийский полковой конь. Я видел, как в темноте блеснули его белки.

– Слушай ты, сын привозного с Малаги осла, – сказал он сквозь зубы. – Знай, что с материнской стороны я в родстве с Кербайном, который выиграл мельбурнский кубок. Там, откуда я, мы не привыкли, чтобы нами управляли плохо подкованные мулы с языком попугая, с глупой головой и служащие в батарее духовых пушек, стреляющих горохом. Ты готов?

– Поднимайся, – взвизгнул Билли.

Они оба стали друг против друга на дыбы, и я ждал, что начнётся ожесточённый бой, но вдруг из темноты справа послышался горловой раскатистый голос:

– Из-за чего вы дерётесь тут, дети? Успокойтесь.

Оба животных, фыркнув с досадой, опустились на ноги, потому что ни лошади, ни мулы терпеть не могут голоса слона.

– Это Двухвостка, – сказала полковая лошадь. – Я не выношу его. По хвосту с каждого конца! Противно!

– Я испытываю то же самое, – сказал Билли, подходя поближе к полковой лошади. – В некоторых отношениях мы с тобой походим друг на друга.

– Я думаю, мы унаследовали это сходство от наших матерей, – заметила полковая лошадь. – Не стоит ссориться. Эй ты, Двухвостка, ты привязан?

– Да, – ответил Двухвостка и засмеялся во весь свой хобот. – Меня загородили на ночь, и я слышал всё, что вы говорили. Но не бойтесь: я не перешагну изгороди.

Волы и верблюд тихонько сказали:

– Бояться Двухвостки? Что за вздор.

И волы прибавили:

– Нам жаль, что ты слышал, но мы говорили правду. Двухвостка, почему ты боишься пушек, когда они стреляют?

– Ну, – сказал Двухвостка, потирая одну заднюю ногу о другую совершенно так, как это делает маленький мальчик, декламируя поэму, – я не знаю, поймёте ли вы меня.

– Мы многого не понимаем, но нам приходится возить пушки, – ответили волы.

– Я это знаю, знаю также, что вы гораздо смелее, чем сами думаете. Я – другое дело. Капитан моей батареи на днях назвал меня «толстокожим анахронизмом».

– Это ещё новый способ вести сражение? – спросил Билли, который уже оправился.

– Ты не понимаешь, что это значит, но я понимаю. Это значит «между и посреди», и это моё место. Когда снаряд взрывается, я своими мозгами понимаю, что произойдёт после взрыва; вы же, волы, не понимаете мозгами.

– Я понимаю, – сказала полковая лошадь. – По крайней мере, отчасти, но стараюсь не думать о том, что понимаю.

– Я понимаю больше тебя и думаю об этом. Я знаю, что мне следует заботиться о себе, я так велик; известно мне также, что когда я бываю болен, никто не умеет лечить меня; люди могут только прекратить выдачу жалованья моему погонщику, пока я не поправлюсь, а моему погонщику я не могу доверять.

– Ага, – заметила полковая лошадь, – вот и объяснение! Я доверяю Дику.

– Ты можешь посадить целый полк таких Диков на мою спину, а я всё-таки от этого не буду чувствовать себя лучше. У меня достаточно знаний, чтобы тревожиться и слишком мало их, чтобы, несмотря на тревогу, идти вперёд.

– Мы тебя не понимаем, – сказали волы.

– Да, не понимаете, а потому я и не говорю с вами. Вы не знаете, что такое кровь.

– Знаем, – возразили волы. – Это красное вещество; оно впитывается в землю и пахнет.

Полковая лошадь брыкнула, подпрыгнула и фыркнула.

– Не говорите о ней, – сказала она. – Думая о крови, я чувствую её запах, а запах этот вселяет в меня желание бежать прочь… когда на моей спине нет Дика.

– Да ведь её же нет здесь, – сказали в один голос верблюд и волы. – Почему ты такая глупая?

– Это противное вещество, – сказал Билли. – У меня нет желания броситься бежать, но я не хочу разговаривать о крови.

– Вот, вот. На этом вам следует остановиться, – сказал Двухвостка, в виде пояснения помахивая хвостом.

– Конечно. Мы и так простояли здесь всю ночь, – согласились с ним волы.

Двухвостка нетерпеливо стукнул о землю своей ногой, и железное кольцо на ней зазвенело.

– Ах, о чём с вами говорить. Вы ничего не видите мозгом.

– Нет, мы только видим нашими четырьмя глазами, – сказали волы, – но видим решительно всё, что нам встречается.

– Если бы мне приходилось только смотреть и ничего больше, вас не заставляли бы возить крупные орудия. А если бы я походил на моего капитана (он видит мозгом многое до начала стрельбы и весь дрожит, но не убегает), так вот, если бы я походил на него, я мог бы стрелять из пушки. Однако, будь я вполне мудр, я не был бы здесь. Я по-прежнему оставался бы королём леса; половину дня спал бы и купался бы, когда мне вздумается. Теперь же я целый месяц не мог выкупаться как следует.

– Всё это прекрасно, – сказал Билли, – и тебе дали странное имя, но ведь длинное название не помогает понимать непонятное.

– Тсс! – сказала полковая лошадь. – Мне кажется, я понимаю, что говорит Двухвостка.

– Через минуту ты поймёшь это ещё яснее, – сердито проговорил слон. – Ну-с, пожалуйста, объясни, почему тебе не нравится вот «это»?

И он с ожесточением затрубил во всю силу своего хобота.

– Перестань, перестань! – в один голос сказал Билли, и я услышал, как они в темноте дрожали и топали ногами. Крик слона всегда неприятен, в тёмную же ночь особенно.

– Не перестану, – сказал Двухвостка. – Не угодно ли вам объяснить следующее: Ххррмф! Рррт! Рррмф! Рррхха!

Вдруг он замолчал; из мрака до меня донёсся лёгкий визг, и я понял, что Виксон наконец отыскала меня. Она отлично знала, как знал и я, что больше всего в мире слон боится маленькой лающей собачки.

Виксон тявкала, прыгая вокруг больших ног Двухвостки. Двухвостка беспокойно задвигался и, слегка крякнув, сказал:

– Уходи, собачка, не обнюхивай моих щиколоток, не то я ударю тебя. Добрая собачка! Ну, милая собаченька! Уходи домой, тявкающее маленькое животное. Ах, почему это никто не возьмёт её? Она сейчас меня укусит.

– Мне сдаётся, – сказал полковой лошади Билли, – что наш друг, Двухвостка, боится многого. Ну, если бы мне давали достаточно пищи за каждую собаку, которую я швырял через военную площадку, я был бы теперь почти так же жирен, как Двухвостка.

Я свистнул, Виксон подбежала ко мне и, грязная с головы до ног, стала лизать мне нос и принялась пространно объяснять, как она отыскивала меня в лагере. Я никогда не давал ей понять, что мне известен язык животных, ведь в противном случае она слишком распустилась бы. Итак, я только посадил её к себе на грудь и застегнул пальто. Двухвостка зашаркал ногами, потопал ими и проворчал про себя:

– Удивительно! До крайности удивительно! Это у нас бывает в семье. Куда же девалось злое, маленькое животное?

Я услышал, как он стал хоботом ощупывать землю вокруг себя.

– У каждого из нас, по-видимому, есть своя болезнь, – сказал он, продувая хобот. – Вот вы все, кажется, боитесь, когда я трублю.

– Не могу назвать своего чувства настоящим страхом, – возразила полковая лошадь. – Но в это время во мне рождается такое ощущение, точно там, где на моей спине должно лежать седло, копошатся оводы. Пожалуйста, довольно!

– Я боюсь маленькой собаки; верблюд пугается дурных ночных сновидений.

– Для всех нас хорошо, что нам не приходится сражаться одинаковым образом, – заметила полковая лошадь.

– Вот что я хочу узнать, – спросил очень долго молчавший молодой мул. – Я хочу знать, почему нам вообще приходится сражаться?

– Да потому, что нам приказывают идти в бой, – презрительно фыркнув, сказала полковая лошадь.

– Приказ, – подтвердил мул Билли и резко закрыл рот, щёлкнув зубами.

– Хукм-хей. Так приказано, – произнёс верблюд, и в его горле что-то булькнуло; Двухвостка и волы повторили: – Хукм-хей!

– Да, но кто же приказывает? – спросил мул-рекрут.

– Человек, который идёт перед тобой или сидит на твоей спине; или держит верёвку, продетую в твой нос, или крутит твой хвост, – поочерёдно сказали Билли, полковая лошадь, верблюд и волы.

– А кто даёт им приказания?

– Ну, ты хочешь знать слишком многое, юнец, – сказал Билли, – а за это не хвалят. Тебе нужно только повиноваться человеку, едущему перед тобой и не задавать вопросов.

– Правда, – сказал слон. – Я не всегда повинуюсь, но ведь я «между и посреди»; тем не менее Билли прав. Повинуйся человеку, который идёт подле тебя и даёт тебе приказания, потому что в противном случае, тебя не только побьют, но ты ещё и остановишь батарею.

Орудийные волы поднялись, чтобы уйти.

– Подходит утро, – сказали они. – Мы вернёмся к нашим рядам. Правда, что мы видим только глазами и не особенно умны; а всё же сегодня ночью мы одни ничего не испугались. Покойной ночи, вы, храбрые существа.

Никто не ответил им, и, для перемены разговора, полковая лошадь сказала:

– Где же маленькая собака? Где есть собака, там недалеко и человек.

– Я здесь, – тявкнула Виксон, – под лафетом с моим человеком. – Ты, крупный, неловкий верблюд, опрокинул нашу палатку. Мой человек очень сердится.

– Фу! – сказали волы. – Он, вероятно, белый?

– Ну, конечно, – ответила Виксон. – Неужели вы предполагаете, что за мной смотрит чёрный погонщик волов?

– Ах! Уах! Ух! – сказали волы. – Уйдём поскорее.

Они двинулись прочь, увязая в грязи, каким-то образом умудрились зацепить своим ярмом за дышло фуры с припасами, где оно и застряло.

– Ну, готово, – спокойно сказал Билли. – Да не бейтесь вы! Теперь вы останетесь здесь до утра. Но в чём же дело?

Раздалось продолжительное свистящее фырканье, свойственное рогатому скоту Индии; волы бились, теснились друг к другу, топали ногами, скользили, вязли в грязи и чуть было не упали на землю, всё время яростно кряхтя.

– Через минуту вы сломаете себе шеи, – сказала им полковая лошадь. – Что в белых людях? Я живу поблизости от них…

– Они… едят… нас! Вперёд! – сказал ближайший вол. Ярмо с треском разломилось надвое, и громадные животные двинулись дальше.

До тех пор я не знал, почему индийский домашний скот так боится англичан. Мы едим бычье мясо, до которого не дотрагивается ни один индусский погонщик; итак, понятно, почему мы не нравимся туземному рогатому скоту.

– Пусть меня исколотят цепями от моего собственного вьючного седла! Кто бы подумал, что два такие огромные чудовища могут совсем обезуметь? – произнёс Билли.

– Не обращай на них внимания. Я посмотрю на этого человека. Я знаю, у большинства белых в карманах лежат хорошие вещи, – сказала полковая лошадь.

– В таком случае, я уйду. Не могу сказать, чтобы я сам слишком любил их. Кроме того, белый человек, у которого нет собственного места для ночлега, по всей вероятности, вор, а у меня на спине много вещей, принадлежащих правительству. Ну, юнец, отправимся к своим. Спокойной ночи, Австралия! Вероятно, мы с тобой увидимся завтра во время парада. Покойной ночи, старый Сенной Мешок! В будущем старайся лучше владеть собой. Спокойной ночи, Двухвостка. Пожалуйста, проходя мимо нас по площадке, не труби. Это портит правильность нашего строя.

Мул Билли пошёл прочь покачивающейся походкой старого воина; голова лошади пододвинулась ко мне, и её нос стал обнюхивать мне грудь; я дал ей бисквитов. Виксон же, самая тщеславная собачка в мире, принялась рассказывать ей сказки о тех десятках лошадей, которых будто бы мы с нею держали.

– Завтра я приеду на парад в моём шарабане, – сказала она. – Где ты будешь?

– С левой стороны второго эскадрона. Я держу ритм для всего моего полка, маленькая леди, – вежливо объяснила полковая лошадь. – Теперь я должна вернуться к Дику. Мой хвост совсем запачкался, и ему придётся усиленно поработать два часа, чтобы привести меня в порядок перед парадом.

В этот день был большой парад. Мимо нас двигались полки; одна за другой прокатывались волны шагавших в ногу ружей, вытянутых в одну линию, и наконец наше зрение помутилось. Вот прекрасным кавалерийским галопом в такт песни «Бонни Денди» проехала кавалерия, и сидя в шарабане, Виксон насторожила одно ухо. Пронёсся второй уланский эскадрон; в его рядах была наша полковая лошадь; она твёрдо держала ритм для всего своего эскадрона, и её ноги скользили с лёгкостью мелодии вальса. Потом проехали крупные орудия, и я увидел Двухвостку и ещё двух слонов, заложенных гуськом в сорокафунтовое осадное орудие; за ними двигалось двадцать пар волов. На седьмой паре лежало новое ярмо, и оба эти вола имели усталый неповоротливый вид. В самом конце появились разборные пушки; Билли-мул держался так, точно он командовал всеми войсками.

Вот опять пошёл дождь, и на несколько минут в воздухе повисла густая дымка; не было видно, что делают войска. Они описали на равнине большой полукруг и стали вытягиваться в одну линию, которая всё росла, росла и росла, пока наконец от одного её конца до другого не образовалось пространство в три четверти мили; это была одна прочная стена из людей, лошадей и орудий. И вот она двинулась прямо на вице-короля и эмира; когда стена эта приблизилась, земля задрожала, как палуба парохода при быстрой работе машин.

Если вы не были там, вы не вообразите себе, какое страшное впечатление производит постоянное приближение войск даже на тех зрителей, которые знают, что они видят только парад. Я взглянул на эмира. До этих пор он не выказывал ни тени изумления или какого-либо другого чувства; теперь же его глаза стали расширяться всё больше и больше; он натянул поводья своей лошади и оглянулся. С минуту казалось, что вот-вот он обнажит саблю и прорубит себе дорогу через толпу английских мужчин и женщин, заполнявших экипажи позади него. Движение войск прекратилось; почва успокоилась; вся линия войск салютовала; тридцать оркестров заиграли сразу. Наступил конец парада, и войска под дождём направились к своим лагерям.

И я услышал, как старый, седой, длинноволосый начальник племени из Центральной Азии, приехавший вместе с эмиром, задавал вопросы одному туземному офицеру:

– Скажите, – спросил он, – как могли сделать эту удивительную вещь?

Офицер ответил:

– Было дано приказание, его выполнили.

– Да разве животные так же умны, как люди? – продолжал спрашивать азиат.

– Они слушаются, как люди. Мул, лошадь, слон или вол, каждый повинуется своему погонщику; погонщик – сержанту; сержант – поручику; поручик – капитану; капитан – майору; майор – полковнику; полковник – бригадиру, командующему тремя полками; бригадир – генералу, который склоняется перед приказаниями вице-короля, а вице-король – слуга императрицы. Вот как делается у нас.

– Хорошо, если бы так было и в Афганистане, – сказал старик, – ведь там мы подчиняемся только нашей собственной воле.

– Вот потому-то, – заметил офицер туземцу, покручивая свой ус, – вашему эмиру, которого вы не слушаетесь, приходится являться к нам и получать приказания от нашего вице-короля.